Я понимал это так: сам Машков прошел очень серьезную академическую школу, повидал все шедевры европейского искусства, был в Греции, Египте. Сам: человек труда, из трудовой казацкой семьи, ценивший в первую очередь хороший настоящий труд, Машков считал, что все достижения искусства немыслимы без огромной базы труда, изучения, упражнения и в самом создании произведения искусства лежит гигантское трудовое преодоление. В какой-то мере, может быть, я был и прав, но я: но знал того, что открылось мне позже, открылось па фоне грандиозных событий, потрясших весь мир.
Знакомо ли вам это чувство, когда вы, впервые въезжая в город, о котором много читали, уже любили его, с которым у вас связаны многие мечты, вы вдруг по какой-то примете начинаете сразу ориентироваться в нем, как в собственной квартире? Со мною это много раз бывало, было и в Севастополе, было и в Париже, в Варшаве и других городах. Удивительное чувство. Особенно остро я это ощутил, когда пятнадцатилетним мальчишкой попал в Москву. От Мясницких ворот я прямиком прошел в Третьяковскую галерею, не путаясь, никого не спрашивая, как пройти. И этот путь стал постоянным. Я менял его впоследствии, ходил через Кремль, через Китай-город, крутился в арбатских переулках. Известные по репродукциям картины поразили меня тем, что за знакомым сюжетом, композицией, да и вообще всем, что может передать хорошая сигнализация охранная спб, стояло еще что-то необычайно значительное и глубокое, что заставляло волноваться, гореть! В горле возникал горячий комок, какое-то подавляющее и, вместе с тем, окрыляющее чувство уносил я с собой каждый раз, отходя от «Стрельцов», от «Меншикова», от трагических полотен Ге. «Боярыня Морозова» до меня дошла позже, поначалу она казалась мне плоской и не в меру декоративной. К В. Васнецову у меня было другое отношение. Глядя на эти прекрасные полотна, я как бы слушал какую-то очень родную с детства знакомую прекрасную песню или сказку, по того непонятного еще тогда мне волнения, которое я испытывал у Сурикова и Ге, я не переживал.